Неточные совпадения
Видно было, что хозяин приходил
в дом только отдохнуть, а не то чтобы
жить в нем; что для обдумыванья своих планов и мыслей ему не надобно было кабинета с пружинными креслами и всякими покойными удобствами и что жизнь его заключалась не
в очаровательных
грезах у пылающего камина, но прямо
в деле.
Когда я был помоложе, во мне
жила одна
греза: влюбиться
в недосягаемую, необыкновенную женщину, такую, знаете ли, с которой у меня никогда и ничего не может быть общего.
Грезы мешаются с действительностью; так недавно еще
жил жизнью, совершенно непохожей на эту, что
в полубессознательной дремоте все кажется, что вот-вот проснешься, очнешься дома
в привычной обстановке, и исчезнет эта степь, эта голая земля, с колючками вместо травы, это безжалостное солнце и сухой ветер, эта тысяча странно одетых
в белые запыленные рубахи людей, эти ружья
в козлах.
В то же время Арбузов не переставал видеть потолок с трещинами и слышать странно переплетающиеся звуки, но все это принадлежало к чужому, стерегущему, враждебному миру, жалкому и неинтересному по сравнению с теми
грезами,
в которых он
жил.
Он видел, как все, начиная с детских, неясных
грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал
в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним
в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались
в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали
жить сызнова, как приходили, рождались и отживали
в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная
греза, воплощалась почти
в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем этом бесконечном, странном, невыходимом мире и как вся эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается
в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Жить в добре да
в красне и во снях хорошо: тешат Алексея золотые
грезы, сладко бьется его сердце при виде длинного роя светлых призраков, обступающих его со всех сторон, и вдруг неотвязная мысль о Чапурине, о погибели…
Первоначальный образ ада есть печальные
грезы греховного человечества, не знающего спасения, не способного ни
жить в вечности, ни окончательно умереть.
Лозаннский, уже пожилой эмигрант,
жил в мансарде; потерял надежду вернуться на родину и переживал уже полную"резиньяцию", помирился с горькой участью изгнанника, который испытывал падение своих молодых
грез и долгих упований. Но другой,
в Женеве, из земских деятелей, оставался все таким же оптимистом. На прощанье он мне говорил, пожимая мне руку, с блеском
в глазах...
Они пошли
в сад: он недовольный, с досадным чувством, не зная, о чем говорить с ней, а она радостная, гордая его близостью, очевидно довольная, что он
проживет здесь еще три дня, и полная, быть может, сладких
грез и надежд.
— Да! Да! Да! Каждый идет туда, куда его тянет, — неожиданно воодушевляясь, говорит Ольга. — Я строю свои мечты
в заоблачных далях; Лида Воронская, Чермилова то есть,
живет в мире сказочных
грез; Саня Орлова…
Оставим обывателей и обывательниц дальней княжеской вотчины, как знающих, так и догадывающихся о предстоящем радостном для семейства князя Василия событии,
жить в сладких мечтах и
грезах о лучшем будущем и перенесемся снова
в ту, ныне почти легендарную Александровскую слободу, откуда не менее кажущийся легендарным царь-монах, деля свое время между молитвами и казнями, правил русской землей, отделившись от нее непроницаемой стеной ненавистной ей опричнины.
Наступила агония — больной впал
в беспамятство. Непонятные звуки вырывались у него из груди
в продолжение всей тревожной предсмертной ночи, но и между ними внимательное ухо могло уловить обрывки мыслей, которыми
жил он на гордость и славу отечеству. То были военные
грезы — боевой бред. Александр Васильевич бредил войной, последней кампанией и чаще всего поминал Геную.
И
в ту минуту, когда я всего менее этого ожидал, она сдернула вуаль, и моим глазам предстало лицо ее, моей любви, моей мечты, моей бесконечной и горькой муки. Оттого ли, что всю жизнь я
прожил с нею
в одной мечте, с нею был молод, с нею мужал и старился, с нею подвигался к могиле — лицо ее не показалось мне ни старым, ни увядшим: оно было как раз тем, каким видел я
в грезах моих, бесконечно дорогим и любимым.